Жизнь во время войны. Как выживали простые советские люди на оккупированных территориях Велико отечественная война как жили простые люди

Да разве об этом расскажешь В какие ты годы жила! Какая безмерная тяжесть На женские плечи легла!.. В то утро простился с тобою Твой муж, или брат, или сын, И ты со своею судьбою Осталась один на один. Один на один со слезами, С несжатыми в поле хлебами Ты встретила эту войну. И все - без конца и без счёта - Печали, труды и заботы Пришлись на тебя на одну. Одной тебе - волей-неволей - А надо повсюду поспеть; Одна ты и дома и в поле, Одной тебе плакать и петь. А тучи свисают всё ниже, А громы грохочут всё ближе, Всё чаще недобрая весть. И ты перед всею страною, И ты перед всею войною Сказалась - какая ты есть. Ты шла, затаив своё горе, Суровым путём трудовым. Весь фронт, что от моря до моря, Кормила ты хлебом своим. В холодные зимы, в метели, У той у далёкой черты Солдат согревали шинели, Что сшила заботливо ты. Бросалися в грохоте, в дыме Советские воины в бой, И рушились вражьи твердыни От бомб, начинённых тобой. За всё ты бралася без страха. И, как в поговорке какой, Была ты и пряхой и ткахой, Умела - иглой и пилой. Рубила, возила, копала - Да разве всего перечтёшь? А в письмах на фронт уверяла, Что будто б отлично живёшь. Бойцы твои письма читали, И там, на переднем краю, Они хорошо понимали Святую неправду твою. И воин, идущий на битву И встретить готовый её, Как клятву, шептал, как молитву, Далёкое имя твоё... М.Исаковской, 1945.

В этот Великий день давайте вспомним о женщинах, который остались дома один на один со всей страшной жизнью...

Сельское хозяйство во время Великой Отечественной войны.

"Мы зажиточными стали,
Вот спасибо тебе, Сталин,
Дорогой отец!
Дорогой отец!"

колхозник Ольховский

В довоенные годы сельские жители составляли большинство населения Советского Союза. Семьи, как правило, были многочисленные, родители и дети жили и трудились в одном колхозе или совхозе. Оккупация во время войны ряда крупных сельскохозяйственных районов, изъятие из сельского хозяйства большого количества техники, уход на фронт почти всех трудоспособных мужчин и, прежде всего, механизаторов, конечно, нанесли серьёзный ущерб сельскому хозяйству. 1941 г. оказался особенно тяжёлым для русской деревни. В СССР на тружеников сельского хозяйства почти не распространялась система бронирования от призыва в Красную Армию, поэтому после мобилизации миллионы семей в миг остались без своих кормильцев.

Многие женщины и девушки - труженицы колхозов, совхозов и МТС тоже были мобилизованы в армию. Кроме этого, сельские жители мобилизовались и на работу в промышленность, на транспорт, а так же заготовку топлива. После всех мобилизаций нелегкий крестьянский труд целиком лег на плечи женщин, стариков, подростков, детей и инвалидов. В годы войны женщины составляли 75% работников сельского хозяйства, 55% механизаторов МТС, 62% комбайнеров, 81% трактористов. Из колхозов изъяли и отправили на фронт все, что могло ездить и ходить, то есть все исправные трактора и здоровых лошадей, оставив крестьян с ржавыми колымагами и слепыми клячами. В то же время, безо всяких скидок на трудности, власти обязали ослабленное ими же крестьянство бесперебойно снабжать город и армию сельскохозяйственной продукцией, а промышленность - сырьем.

Рабочий день во время посевной начинался в четыре часа утра и заканчивался поздно вечером, при этом голодным селянам надо было успеть еще и засадить свой собственный огород. "Из-за отсутствия техники все работы приходилось выполнять вручную. Впрочем, народ у нас находчивый. Колхозницы навострились пахать, запрягая в плуг женщин, что посильнее. И те тащили его не хуже трактора. Особенно в этом преуспели работники колхоза «Маяк Октября» Ковернинского района. Там взяли за почин запрягать в плуг сразу по восемь женщин! Уполномоченный КПК при ЦК ВКП(б) по Горьковской области В.Е. Педьев 31 мая 1944 г. писал секретарю ЦК Г.М. Маленкову: «Имеют место массовые факты, когда колхозницы впрягаются по пять-шесть человек в плуг и на себе пашут приусадебные участки. Местные партийные и советские организации мирятся с этим политически вредным явлением, не пресекают их и не мобилизуют массы колхозников на ручную копку своих приусадебных участков и использование для этой цели крупного рогатого скота". (Зефиров М.В. Дёгтев Д.М. «Всё для фронта? Как на самом деле ковалась победа», «АСТ Москва», 2009 г., с 343).

Конечно, по возможности, труженики сельского хозяйства использовали на пахоте, бороновании и перевозке тяжестей своих личных коров. За свою тяжёлую работу крестьяне получали трудодни. В колхозах, как таковой, зарплаты не было. После выполнения обязательств перед государством по поставкам сельхозпродукции, свои доходы колхозы распределяли среди колхозников, пропорционально выработанным им трудодням. Причём денежная составляющая дохода колхозников на трудодни была незначительной. Обычно на трудодни крестьянин получал сельхозпродукты. Для колхозников, занимающихся выращиванием технических культур, например хлопководством, денежные выплаты были значительно выше. Но в целом по стране перед войной оставался довольно большой разрыв между натуральной и денежной составляющей трудодня.

До войны минимум трудодней еще был довольно гуманным. Для укрепления трудовой дисциплины постановлением ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 27 мая 1939 г. «О мерах охраны общественных земель колхозов от разбазаривания» устанавливался обязательный минимум трудодней для трудоспособных колхозников - 100, 80 и 60 трудодней в год (в зависимости от краев и областей). То есть, получалось, что 305 дней в году крестьянин мог работать на своем участке, а остальные 60 был обязан бесплатно трудиться на государство. Причем приходились они, как правило, на посевную и уборочную. Но одновременно устанавливалась, так называемая, средняя выработка на один колхозный двор, и она составляла к началу войны более 400 трудодней на подворье.

Колхозники, которые не сумели в течение года выработать необходимый минимум трудодней, должны были исключаться из колхоза, лишаться приусадебных участков и преимуществ, установленных для колхозников. Но государству показалось мало получать от колхозов одни лишь сельхозпродукты, и оно не постеснялось ввести еще и продовольственный, и денежный налоги с каждого подворья! Кроме того, колхозников приучили "добровольно" подписываться на всякого рода государственные займы и облигации.

Во время войны произошло сокращение посевных земель и ресурсов для их обработки, что естественно привело к необходимости максимально изымать зерно у колхозов, и в большем объеме прекращению продовольственных оплат на трудодни, особенно в 1941-1942 гг. 13 апреля 1942 г. вышло постановление правительства «О повышении для колхозников обязательного минимума трудодней». Согласно ему, каждый колхозник старше 16 лет должен был теперь отработать для различных краев и областей (по группам) 100, 120 и 150 трудодней, а подростки (от 12 до 16 лет) - 50.

По Указу Президиума Верховного Совета СССР от 15 апреля 1942 г колхозники, не выполнявшие норму, несли уголовную ответственность и могли быть преданы суду, а также карались исправительно-трудовыми работами на срок до 6 месяцев с удержанием из оплаты до 25 процентов трудодней. Но это удержание производилось не в пользу государства, а в пользу колхоза. Такое решение способствовало заинтересованности колхоза в том, чтобы данное преступление не утаивалось, и позволяло ему удержанными фондами лучше обеспечить нуждающихся.

Еще до принятия этого постановления, наказания для граждан были достаточно суровыми. "Типичный пример - судьба колхозниц хозяйства «Красная волна» Кротовой и Лисициной. Не выработав трудодней, они в сентябре 1941 г. отправились рыть картофель на своих личных участках. Их примеру последовали другие «неустойчивые» колхозники в количестве 22 человек. На требование идти работать в колхоз смелые крестьянки ответили отказом. В результате обе женщины были репрессированы и приговорены к пяти годам лишения свободы каждая". (Там же с. 345).

Постановление от 13 апреля 1942 г. не только повысило годовой минимум трудодней, но в интересах обеспечения выполнения различных сельхозработ установило колхозникам определенный минимум трудодней для каждого периода сельскохозяйственных работ. Так в колхозах первой группы с минимумом 150 трудодней в год надо было выработать до 15 мая не менее 30 трудодней, с 15 мая по 1 сентября - 45, с 1 сентября до 1 ноября - 45. Остальные 30 - после 1 ноября.

Если в 1940 г. средняя выдача зерна колхозникам по трудодням в СССР составила 1,6 кг, то в 1943 г. - 0,7 кг, а в 1944 г. - 0,8 кг. В период первых лет восстановления народного хозяйства, в том числе и в связи с засухой и общим падением урожайности выдача зерна и бобовых на трудодни по колхозам еще более уменьшилась: в 1945г. до 100 грамм на трудодень выдавало 8,8 % колхозов; от 100 до 300 - 28,4 %; от 300 до 500 - 20,6 %; от 500 до 700 - 12,2 %; от 700 г до 1 кг - 10,6 %; от 1 кг до 2 кг - 10,4 %; более 2-х кг. - 3,6 %. В некоторых колхозах крестьянам на трудодни сельхозпродукция вообще не выдавалась.

Советская колхозная система сильно напоминала крепостное право, отменённое в 1861 г., во время которого крестьяне жили относительно "свободно", но были обязаны два-три дня в неделю отрабатывать барщину - бесплатно трудиться на помещичьих землях. Советские крестьяне не имели паспортов, поэтому не могли свободно выезжать из деревни, да и выйти из колхоза, в который они ранее "добровольно" вступили, тоже было практически невозможно. Трудодни фактически представляли собой модифицированную барщину. При этом Советская власть вообще стремилась по возможности заставить людей работать именно бесплатно.

Формально должность председателя являлась выборной, и он избирался на собрании колхозников открытым либо тайным голосованием. Однако на деле никакой демократии не существовало. Партийные органы были заинтересованы в жесткой вертикали власти, чтобы председатель отчитывался за свою работу не перед народом, а непосредственно перед вышестоящими инстанциями. Поэтому занять должность председателя колхоза по неформальному правилу мог только член ВКП(б), как правило, их назначением и увольнением занимались райкомы партии. В народе это действо получило прозвище "посадить и высадить". Некоторые распоясавшиеся руководители хозяйств и вовсе относились к колхозникам как к рабам. "Так, председатель колхоза «За сталинский путь» Ардатовского района И. Калаганов за плохую прополку свекольного поля заставил двух работавших на нем подростков прилюдно съесть целую кучу сорняков. Разъезжая верхом в нетрезвом состоянии по своим «фазендам», Калаганов также сек плетью попадавшихся колхозников и заставлял их кланяться ему, словно барину". (Там же с. 347).

Когда сельхозработы наконец заканчивались, и наступала зима, "высвободившуюся" рабочую силу немедленно бросали на заготовку топлива для электростанций, то есть на морозе пилить дрова и выкапывать мерзлый торф, а потом на своем же горбу тащить все это на ближайшую железнодорожную станцию. Помимо этого, сельских жителей часто привлекали к различным другим "временным" работам: строить оборонительные сооружения, восстанавливать разрушенные бомбежками предприятия, строить дороги, очищать от снега аэродромы авиации ПВО и т.п. За весь этот непосильный труд государство вознаграждало их дополнительными трудоднями и почетными грамотами.

"Между тем многие семьи, лишившиеся кормильцев, ушедших на фронт, оказывались в совершенно плачевном состоянии. Так, в конце 1942 г. в колхозе «Им. 12-летия Октября» Безымянского района Саратовской области участились случаи опухания колхозников из-за недоедания. Например, семья эвакуированной Селищевой, у коей четыре сына воевали на фронте, получила за весь год только 36 кг хлеба в качестве «зарплаты» за труд в колхозе. В итоге женщина и другие члены ее семьи опухли… В Салганском районе Горьковской области семья фронтовика Воронова с пятью детьми и престарелыми родителями жила в полной нищете. Опухшие от голода дети защитника Отечества ходили по деревне в рваной одежде и просили милостыню. В семье погибшего фронтовика Осипова трое детей и жена опухли от голода, дети вообще не имели одежды и тоже просили милостыню. И таких примеров были тысячи". (Там же с. 349).

Хлеба, как основного продукта, постоянно не хватало. Из-за нехватки муки его пекли с примесями, добавляя желуди, картошку и даже картофельные очистки. Нехватку сахара граждане научились компенсировать, изготовляя из тыквы и свеклы самодельный мармелад. Кашу, например, варили из семян лебеды, лепёшки пекли из конского щавеля. Вместо чая использовали листья черной смородины, сушеную морковь и прочие травы. Зубы чистили обычным углем. Вообще, выживали, как могли. Лошадей, как и людей, тоже не жалели. Истощенные, изголодавшиеся кобылы бродили по полям и дорогам в поиске пищи, не выдерживали и погибали в "битве за урожай". Из-за отсутствия электричества крестьянам приходилось освещать своё жильё самодельными керосиновыми лампами да лучинами. В результате пожарища выкашивали целые поселки, сотни крестьян оставались без крыши над головой.

Впрочем, крестьяне отвечали на суровые условия жизни по-своему. При отработке трудодней голодные и усталые труженики работали вполсилы или халтурно, через каждые полчаса устраивали перекуры и передыхи. Часто в дело вмешивались погода и прочие условия. Трудодень, проведенный впустую, в народе называли "палочкой". Да и сам колхозный строй был совершенно неэффективным, зачастую огромные усилия тратились совершенно впустую, имеющиеся ресурсы расходовались нерационально. Процветала обезличка, когда было неизвестно, кто и за что отвечает, за кем закреплено то или иное поле. Следовательно, начальству спросить было не с кого, отвечал весь колхоз. Партийные органы же в духе времени объясняли низкую производительность труда отсутствием партийно-массовой работы. Так, высокую себестоимость зерна в колхозе «Память Ленина» объяснили тем, что "доклад великого Сталина до сознания колхозников не доведен".

Тяжело жилось в войну не только колхозникам, но и работавшим на селе бюджетникам, в частности, учителям сельских школ. К тому же зарплата и так называемые "квартирные", положенные сельским учителям по закону, постоянно задерживались государством. Из-за нехватки продовольствия и низкой оплаты труда им зачастую приходилось наниматься в колхозы пастухами.

Самое удивительное заключается в том, что, несмотря на все это, советское сельское хозяйство все же добилось значительных успехов в снабжении армии и городов, пускай и не досыта. Несмотря на столь тяжёлые условия жизни, наши крестьяне упорно ковали Победу над врагом в тылу, налаживая сельскохозяйственное производство, чтобы государство получило в свое распоряжение необходимое количество продовольствия и сырья; проявляли материнскую заботу о фронтовиках, их семьях и детях, помогали эвакуированным. Многие значительно перекрывали нормы по трудодням. Но этот действительно трудовой подвиг дался слишком дорогой ценой. Мероприятия советской власти в отношении сельского хозяйства, с упорством, достойным лучшего применения, проводившиеся в 1930-1940 гг., полностью подорвали генофонд деревни, традиции русских крестьян и разрушили некогда крепкие русские сёла, славившиеся качественной сельскохозяйственной продукцией.

22 июня 1941 года для основной части людей начиналось как обычный день. Они даже не знали, что в скором времени уже не будет этого счастья, а у детей, которые родились или будут рождены с 1928 по 1945 годы, украдут детство. Страдали на войне дети не меньше, чем взрослые. Великая Отечественная война навсегда изменила их жизнь.

Дети на войне. Дети, разучившиеся плакать

На войне дети разучились плакать. Если они попадали к фашистам, то быстро понимали, что плакать нельзя, иначе застрелят. Их называют «дети войны» не по причине даты их рождения. Война их воспитала. Им пришлось увидеть настоящий ужас. Например, часто фашисты стреляли в детей просто для забавы. Они это делали только для того, чтобы посмотреть, как те в ужасе разбегаются.

Могли и выбрать живую мишень просто для того, чтобы поупражняться в меткости. Дети же не могут тяжело работать в лагере, значит, их можно безнаказанно убивать. Так думали фашисты. Впрочем, иногда в концлагерях находилась работа для детей. К примеру, они часто были донорами крови для солдат армии Третьего рейха… Или их могли заставить убирать пепел из крематория и зашивать его в мешки, чтобы потом удобрять землю.

Дети, которые были никому не нужны

Нельзя поверить, что работать в лагеря уезжали по доброй воле. Эту «добрую волю» олицетворяло дуло автомата в спину. Пригодных и непригодных для работы фашисты «сортировали» очень цинично. Если ребенок дотягивался до отметки на стене барака, то он был годен работать, служить «Великой Германии». Не дотягивался - отправляли в газовую камеру. Малыши не были нужны Третьему рейху, поэтому участь у них была только одна. Впрочем, и дома далеко не всех ждала счастливая судьба. Очень многие дети на Великой Отечественной войне потеряли всех своих родных людей. То есть на Родине их ждал только детский дом и полуголодная юность во время послевоенной разрухи.

Дети, воспитанные трудом и настоящей доблестью

Очень многие дети уже в 12 лет вставали к станкам на фабриках и заводах, работали на стройках наравне со взрослыми. Из-за далеко не по-детски тяжелого труда они рано взрослели и заменяли своим братьям и сестрам погибших родителей. Именно дети на войне 1941-1945 гг. помогали держать на плаву, а затем восстановить хозяйство страны. Говорят, что на войне детей не бывает. Это на самом деле так. На войне они работали и сражались наравне со взрослыми, как в действующей армии и тылу, так и в партизанских отрядах.

Было обычным делом, что многие подростки прибавляли себе год-два и уходили на фронт. Многие из них ценой своей жизни собирали оставшиеся после боев патроны, пулеметы, гранаты, винтовки и другое оружие, а затем передавали их партизанам. Многие занимались партизанской разведкой, работали связными в отрядах народных мстителей. Они помогали нашим подпольщикам устраивать побеги военнопленных, спасали раненых, поджигали немецкие склады с оружием и продовольствием. Что интересно, на войне воевали не только мальчики. Девочки это делали с не меньшим героизмом. Особенно много таких девочек было в Белоруссии… Смелость, этих детей, способность к самопожертвованию ради только одной цели, внесли огромный вклад в общую Победу. Всё это так, но эти дети гибли десятками тысяч… Официально в нашей стране на этой войне погибло 27 миллионов человек. Военнослужащих из них - лишь 10 миллионов. Остальные - мирные жители, в основном Дети, погибшие на войне… Их число невозможно посчитать точно.

Дети, которые очень хотели помочь фронту

С первых дней войны дети хотели всеми возможными способами помочь взрослым. Они строили укрепления, собирали металлолом и лекарственные растения, принимали участие в сборе вещей для армии. Как уже было сказано, дети сутками трудились на заводах взамен отцов и старших братьев, ушедших на фронт. Они собирали противогазы, делали дымовые шашки, взрыватели для мин, запалы для В школьных мастерских, в которых до войны у девочек проходили уроки труда, они теперь шили белье и гимнастерки для армии. Вязали и теплые вещи - носки, варежки, шили кисеты для табака. Дети помогали и раненым в госпиталях. Кроме того, они писали под их диктовку письма для родных и даже ставили концерты и спектакли, которые вызывали улыбку у взрослых мужчин, измученных войной. Подвиги совершаются не только в боях. Всё вышеперечисленное - это тоже подвиги детей на войне. А голод, холод и болезни в два счета расправлялись с их жизнями, которые еще не успели толком начаться….

Сыны полка

Очень часто на войне, наравне со взрослыми, воевали подростки 13-15 лет. Это не было чем-то очень уж удивительным, т. к. в русской армии с давних времен служили сыны полка. Чаще всего это был юный барабанщик или юнга. На Великой обычно были дети, лишившиеся своих родителей, убитых немцами либо угнанных в концлагеря. Это было лучшим вариантом для них, т. к. остаться одному в оккупированном городе было самым ужасным. Ребенку в такой ситуации грозила только голодная смерть. Кроме того, фашисты иногда забавлялись и кидали голодным детям кусок хлеба… А потом стреляли очередью из автомата. Именно поэтому части Красной Армии, если проходили по таким территориям, очень чутко относились к таким детям и нередко забирали их с собой. Как упоминает маршал Баграмян, часто смелость и изобретательность сыновей полка поражала даже бывалых солдат.

Подвиги детей на войне заслуживают не меньшего уважения, чем подвиги взрослых. По информации Центрального архива министерства обороны России, в рядах армии во время Великой Отечественной войны сражалось 3500 детей, чей возраст составлял меньше 16 лет. Впрочем, эти данные не могут быть точными, т. к. в них не учитывались юные герои из партизанских отрядов. Пятеро были удостоены высшей воинской награды. О троих из них мы поговорим подробнее, хотя это были далеко не все, особо отличившиеся на войне дети-герои, которые заслуживают упоминания.

Валя Котик

14-летний Валя Котик был партизаном-разведчиком в отряде имени Кармелюка. Он - самый юный герой СССР. Он выполнял поручения Шепетовской военной организации по разведке. Его первым заданием (и он его успешно выполнил) было ликвидировать отряд полевой жандармерии. Это задание было далеко не последним. Валя Котик погиб в 1944 году, через 5 дней после того, как ему исполнилось 14.

Леня Голиков

16-летний Леня Голиков был разведчиком Четвертой Ленинградской партизанской бригады. С началом войны он ушел в партизаны. Худенький Леня выглядел даже младше своих 14 лет (именно столько ему было во время начала войны). Он под видом нищего обходил деревни и передавал важные сведения партизанам. Леня участвовал в 27 боях, подрывал автомашины с боеприпасами и более десятка мостов. В 1943 его отряд не смог выбраться из окружения. Выжить удалось немногим. Лени среди них не было.

Зина Портнова

17-летняя Зина Портнова была разведчицей партизанского отряда имени Ворошилова на территории Белоруссии. Также она была членом подпольной комсомольско-молодежной организации «Юные мстители». В 1943 году ей поручили выяснить причины развала этой организации и наладить связь с подпольем. По возвращении в отряд ее арестовали немцы. Во время одного из допросов она схватила пистолет фашистского следователя и застрелила его и еще двоих фашистов. Она пыталась бежать, но ее схватили.

Как упоминается в книге «Зина Портнова» писателя Василия Смирнова, девочку пытали жестко и изощренно, чтобы она назвала имена других подпольщиков, но она была непоколебима. За это фашисты называли ее в своих протоколах «советской бандиткой». В 1944 году ее расстреляли.

Их воспоминания о своём мрачном военном детстве, пропитанном страхом, голодом, холодом и болезнями формируют у школьников представление о жизни детей в военное время; кроме того, описания ужасной нужды и горьких испытаний закладывают основы для сопереживания и нравственных качеств у старших дошкольников.

Для развития любви к Отчизне и гордости за неё дети должны знать историю и культуру своего народа. Великая Отечественная война, безусловно, является самым сильным примером проявления героизма и патриотизма советских людей.

На этой странице вы познакомитесь с подробным рассказом Свинцовой Альбины Максимовны «Детство в глубоком тылу» (из книги «Судьбою не обласканные дети»). Автор поделилась своими яркими детскими воспоминаниями, которые позволяют нам почувствовать, как жили и что испытывали дети в сложные годы войны.

Военное детство. Начало

Я играла с тряпочной куклой в своём дворе, в своём укромном местечке, среди пышной картофельной ботвы. Мне было легко и весело. Я бегала и скакала, пряталась за кусты, а потом выглядывала, отыскивая яркие васильки. Радостно бежала, срывала цветы. Любуясь голубым букетом, я как-то не заметила, что раньше обычного пришёл с работы папа с огромным свёртком в руках. Зашёл в дом, где мама готовила обед. Позвали меня.

Родители сидели у стола, на котором лежало то, что принёс папа, но уже в развёрнутом виде. Я чуть подпрыгнула, папа подхватил меня, посадил на колени. Он улыбался своей чудесной, приветливой улыбкой. Отцовская улыбка скрывала от меня сейчас то, что уже знал весь мир.

— Кушайте, это вам мой гостинец, — просто сказал папа. Я отщипнула… Понравилось! Войдя во вкус, уже не могла оторваться от диковинной сладости. Мои глаза выражали восторг и вопрос: что же это?
— Это халва, — продолжал папа. Мне её дали на работе, потому что завтра я ухожу на войну. (При срочной мобилизации на заработную плату вместо денег выдавали продукты). Когда вернусь, принесу ещё да побольше.
— Что же тут непонятно? — переваривала я своим детским умишком в наступившей тишине. Слова «халва» и «война» я слышала впервые. Халву я только что попробовала; войну — ещё предстояло. Так с трёх лет я познала и сладость, которую ощущаю до сих пор, и горечь, оставшуюся самой болезненной раной на всю мою жизнь.

Проводы на фронт

В ночь перед отправкой на фронт мы не спали. Тусклый свет керосиновых ламп просвечивал сквозь щели ставен, были слышны голоса. Люди плакали, поспешно собирая своих защитников на борьбу со страшным фашистским чудовищем. Утром мы вышли на улицу. На одно плечо папа посадил меня, через другое перекинул небольшой вещевой мешок. Он крепко взял маму за руку и мы влились в бесконечную человеческую колонну. Играл оркестр. Идти было нелегко. Улица поднималась в гору, становилось тесно, да к тому же нещадно палило солнце. Пыль, крики, плач.

Несколько минут отдыхали у переезда, перед которым закрылся шлагбаум. Остановились. Папа целовал меня и маму, а сам всё говорил и говорил, наказывая, чтобы мы берегли себя, чтобы мама нигде не оставляла меня одну (а то напугают), чтобы часто писали ему. Его тревога о нашем здоровье была так велика ещё и потому, что он был медик и от любого недуга лечил нас сам.

Вот и вокзал. Помню длинный состав поезда и людей в военной форме, которые торопили прибывших на перрон мобилизованных, стремясь скорее завершить посадку. Я прижалась к отцу. Нет, не прижалась — из последних силёнок вцепилась в него своими ручонками и замерла. Не передать то чувство страха, боль, смятение, растерянность, которое мы испытали, когда разжались крепкие объятия отца.

Комок подкатил к горлу, когда чувство беспомощности охватило мамину душу, и она, потеряв сознание, повалилась наземь. Меня толкали, сшибали с ног, а я пыталась поднять обмякшее, но живое тело мамочки. Я кричала: «Мама, мамочка! Папа-а-а!», — но отец уже не мог слышать меня в нарастающем гуле толпы. Стоя на подножке вагона и держась одной рукой за дверь, он махал нам рукой, и тоже кричал: «Лида, Лидочка! Родные мои, я вернусь!». Затихал вдали перестук колёс. Поезд набирал скорость, увозя любимого человека в неизвестность. Его родное, милое лицо мы с мамой видели в последний раз.

В ожидании письма

И потянулись дни. Мне была отведена ответственная роль дежурной, как говорила мама. Долгими днями я сидела у своего забора (который таковым и назвать-то было нельзя) и сквозь его широкие щели смотрела на улицу, поджидая почтальона. Он с набитой сумкой через плечо мог появиться в любое время. Я старалась ничего не пропустить. Запоминала, а потом рассказывала маме, кому из соседей он принёс сегодня письма, чем его угощали: пирожком с «картошкой-маркошкой», стаканом молока, а у кого находилось и кое-что другое. Только нам вестей не было.

И когда уже не оставалось надежды, ко мне подходила мама, нежно обнимала, прижимала к груди и гладила по голове, скрывая взрыд плача в тихих слезах и тоске. От её ласки мне становилось невыносимо грустно, и я плакала.

Тут она доставала невесть когда купленную кругленькую цветную карамельку, утирала мои слёзки, и мы шли в сенцы нашего дряхлого, похожего на сгорбленного старца домика, где топилась печурка и варилась похлёбка.

С наступлением темноты мы закрывали двери на засов, подпирали её чурбаками, создавая «защиту» от всех и вся. После ужина мама укладывала меня спать на старый высокий бабушкин сундук, занавешивала, чем придётся, окна, убавляла фитилёк и начинала рассказывать мне сказки, многие из которых она сочиняла на ходу и все — обязательно с хорошим концом.

Я засыпала, а мама подолгу сидела, рассматривая семейные фотокарточки, и с замиранием сердца слушала Левитана. Потом она писала папе письма, ещё не зная его фронтовой адрес.

Заканчивался день, а завтра наступал такой же, но уже более тревожный, и я вновь несла своё дежурство и ждала, ждала, ждала. Эту почётную миссию я исполняла до окончания войны, до Великой Победы.

Рисунок Насти Горбуновой

Первая весточка

За тягостные, томительные «посиделки» у забора, я неожиданно была вознаграждена треугольничком, что вручила мне тётя Маруся Посполитак, наша уважаемая почтальонша.
Я-то сразу заметила, как она переходит дорогу к нашему дому — знала, что я словно часовой, на своём посту. Окликнула, поманила к себе и с доброй улыбкой сказала: «Ну вот, и вы дождались!». С радостным криком я вбежала во двор, а навстречу мне уже летела мама, не чувствуя под ногами земли. Сели. И полились папины слова и наши слёзы.

«Добрый день, милая моя семья! Привет любимой Лидочке и милой моей дочке Аличке и моей маме, если она приехала. Пишу из города Кирова, с дороги, во время остановки. Милые Лидочка и Аля, вы обо мне не плачьте, сами знаете, какое время настало. Жаль вас и свою жизнь, может быть, ещё вернёмся назад живыми. Едем далеко, но не знаем, куда. Как приеду, сообщу, будьте спокойны: я пока в дороге.
Милая Лидочка, плохо, что я не взял даже кружки и ложки, пользуюсь чужими…, но это всё не беда. Пусть мама живёт у нас ради Алички, я очень беспокоюсь о ней: жива ли? Следите за ней и воспитывайте так, как это требуется. Я вернусь. Писать что-либо — не пишу. Слушайте радио, выкупи его из ремонта. Читайте в газетах о Полоцком направлении, и будете знать обо мне. Целую, целую. Привет всем знакомым. Ваш папа М. Ф. Чирков. Июль 41 год».

Собрались соседи. Они вслушивались, боясь пропустить хоть словечко. Письмо с фронта — событие в округе. Само собой установилось неписаное правило: письма с войны читать вслух, и не один раз, а столько, сколько попросят люди. Утром пошла молва: Чирковы-то письмо получили! Жив Максим Фёдорович! Ну, и слава Богу!

Какой нежной, выстраданной любовью к жене и дочери, какой верностью, заботой и мольбой: вынести всё, выжить; какой чистотой человеческих отношений и жаждой жизни, надеждой на скорую победу веет от этих 19 писем простого русского солдата. Тяжело представить, что папа не получил от нас ни одного ответа, так и не узнал, как мы жили-горевали, как его ждали.

Прошло полвека. Письма, которые я храню, стареют, как вещи. Эти письма, написанные отцом под пулями на передовой линии фронта, дороги мне как единственное наследство от папы и самая дорогая семейная реликвия. Письма согревают меня. Каждое прикосновение к этим листочкам снова и снова возвращает меня в детство…

Одна дома

Пологий берег речки Уй на Смычке отводили всем желающим жителям города для посадки картофеля. Там был и наш клочок земли, который мог прокормить нашу семью. Подошла пора первой прополки. Мама взяла тяпку, бутылку воды и, спрятав под белый платок свою красу — чёрные локоны, ушла. Взять меня с собой не решилась: далеко, своими ножками не дойду, мала, да и слаба после болезни.

Посадила меня мама на кровать, обложила подушками со всех сторон, вплотную придвинула стол с питьём и едой, дала игрушки: целлулоидного попугая с уточкой, куклу да ещё карандаши с бумагой — я любила играть «в школу». А куклу мне подарил дядя Вася, родной брат мамы, в день ухода на войну. Уговаривала мама, чтоб я не боялась, на стук не отзывалась и никому не открывала, а играла бы и ждала свою мамочку. «А если захочешь, поспи». И ушла.

Не успела закрыться за мамой дверь — что тут началось! Шуршание, щёлканье. Я сжалась в комочек, притаилась, стала прислушиваться. Настороженному детскому слуху не мерещилось: это было в комнате! Я уставилась глазами туда, откуда доносилось что-то непонятное, наводящее страх. И вдруг — ой! — увидела маленькую серенькую мышку с подвижным длинным хвостиком. Она шустро добежала до середины комнаты, остановилась, глянула по сторонам, будто брызнула изюминками глаз, и принялась ловко грызть семечку подсолнуха. Убежала и вновь появилась с семечкой. А потом уж и не одна. И такая началась суматоха, туда-сюда, туда-сюда…

Мне стало очень страшно. Горка шелухи от семечек росла. Я стояла на кровати и смотрела то на мышек, то в окно: не идёт ли мама?.. Оставила все свои занятия-игры — до них ли! Заплакала сначала тихо, а потом всё громче и громче. В испуге ждала: вот-вот мыши начнут карабкаться ко мне на кровать. Чтобы не допустить этого, я принялась их кормить, весь свой хлебный запас искрошила. А мыши так осмелели: бегают с писком по всей комнате, словно наперегонки, поглядывают на меня своими глазками-бусинками. Дрожа всем телом, я присела, укуталась с головой в одеяло, оставив маленькую щёлочку для наблюдения…

Не знаю, сколько так прошло времени. Меня разбудила мама. Я бросилась к ней… Никогда больше она не оставляла меня одну.

Холод военного детства…

Война нарушила всю нашу жизнь. Осенне-зимние холода прибавили столько хлопот и забот, что мы не знали, как их преодолеть-пережить, как нести на слабых плечах неимоверно тяжёлый груз судьбы? Остались мы с мамой без дров и угля. Каждый день вставал вопрос: чем истопить печку? Сначала жгли сухую ботву с огорода, её хранили в курятнике — от дождей, да и несушкам так было теплее. Потом в топку пошли «лишние» стулья, скамейки, сносившиеся вещи — жгли всё, из чего можно было добыть тепло, в нашем обедневшем, осиротевшем очаге. Надо было жить, ждать, надеяться и верить. Ну, а пока…

Я брала сумку-кошёлку, мама — объёмистую старую корзину и мы отправлялись по улицам собирать ветки, сучья, разные отбросы, которые могли гореть. Раз, другой, третий. Иногда мешали дожди. Улицы на Амуре, где мы жили, были ухабистыми, с колдобинами, серыми, грязными. Казалось, это следы горя и скорби, перемешанные с сиротством, лишённым нормального быта, и лютой ненавистью к врагу.

По утрам соседи выносили из своих печей и барабанов шлак, высыпали его на «больные» места дороги, где какое-то время он ещё дышал теплом. Вот где можно было нам, горемычным, раздобыть топливо! Натянув рукавицы поплотнее, вооружившись железкой вместо кочерги, мы выбирали из тлевших остатков угольки, которые своим «вторым дыханием» согревали наше промёрзшее жилище, радовали теплом. А когда тепло, и плакать уже не так хочется. Жили… Не мы одни так перебивались.

Перекусив, чем Бог пошлёт, мы узнавали из «чёрной тарелки» (радио), как в туман и непогоду наша славная Армия продвигалась вперёд, нанося смертельные удары по ненавистному захватчику, приближая наше будущее счастье. Потом звучали песни Леонида Утёсова, Клавдии Шульженко, хор Александрова, хор имени Пятницкого… Песен было много, но одна из них вызывала страх у фашистов, а в наших душах — яростную веру в победу: «Вставай, страна огромная!». От этих слов морозная дрожь проходила по телу, и слёзы текли по щекам.

Маленький мальчик очень воодушевлённо поёт песню «Священная война»

Проходило время, и снова ощущался холод. Он беспрепятственно проникал в наше жилище, хотя двери и пороги были обиты многослойной ветошью. За ночь стены и углы покрывались колкой изморозью. Наступал новый день с новыми заботами.

Голод военного детства…

Каждое утро начиналось со сводки последних известий по радио. Людей информировали о решительных наступлениях Красной Армии на противника, о том, как прямо с марша молодые солдаты вступали в бой. Гремела слава первых героических подвигов, а мы, дети войны, и наши матери, жившие далеко от передовой, на Урале, продолжали нести на своих слабых плечах ярмо военного лихолетья.

Надежда, что мы будем со своей картошкой в первый военный год, рухнула вмиг. Когда мама с тележкой и мешками приехала на поле за урожаем, она не поверила своим глазам: всё было выкопано начисто, ни кустика не оставили воры. «Украли!» — мысль, как смертельный удар по сердцу: всё, этого не пережить. После многих дней болезней, собрав последние силы, моя бедная мамочка всё же поднялась на ноги, осунувшаяся, без кровинки в лице. Эти дни я, четырёхлетняя малютка, дежурила у маминой постели, стараясь своим дыханием вернуть её к жизни.

Навещавшие нас милые, добрые соседи как-то сказали, что на хлебозаводе есть чем поживиться нашему брату (сестре). И мы пошли. Множество людей вокруг огромной кучи зерновой трухи нагребали этот продукт питания во что попало — тряпки, мешки, платки. Уносили и вновь приходили. И мы принесли домой этой кормёжки целых два ведра и кастрюлю! Залили колодезной водой и сутки настаивали. В ожидании какого-то чуда я с любопытством заглядывала под крышки. Наконец, мама слила воду, на дне осталось подобие жидкого текста… О! Эти незабываемо вкусные оладушки я запомнила на всю жизнь. Мы запивали их чаем, заваренным сушёной морковной травкой и веточками запашистой клубники (выбирали из соседского сена). Это было наслаждение!

Бывало, ели и жмых, колоб жёлтый, зелёный, землистого цвета — всё перепробовали, горького вкусили через край. Но и мысли не возникало, что это не вкусно. Вкусным в то время было всё. А затируха на молоке, горячая, подслащённая?! Настоящий праздник, но как редко он посещал нас!.. Нужда наступала нам на пятки и давила всё сильней и больней, не давая забыть её, выпрямиться и сделать уверенный шаг в «светлое завтра».

За керосином

Отдавшись дорогим воспоминаниям, я вновь переживаю эпизоды — один горше другого. Хочется рассказать людям о пережитом, что сохранилось в моей памяти и заставляет спустя десятилетия поражаться, как мы с мамой могли всё это выдержать, выстоять… В 41-м году в нашем доме ещё не было «лампочки Ильича», да и керосиновая считалась роскошью. За неимением керосина мудрили над коптилками-«фитильниками» или лампадками, а бывало, наступали и вовсе «тёмные дни».

Жили мы, как я уже говорила, на Амуре, около церкви Александра Невского, на улице Чапаева, 6. Однажды на песчаном пустыре напротив аптеки выстроилась очередь в ожидании керосина. Через двое суток подъехал бензовоз. Началась невообразимая давка. Все спешили втиснуться на «свои» места, а то и вообще залезть без очереди. Самозванцев выталкивали, но они упрямо «бросались на штурм». На руке у каждого был написан его очередной номер. Свою очередь караулили днём и ночью, пересчитывались, переписывались, исправлялись и номера.

Поднялся шум, спорили, кричали, доходило до кулаков. Толпа колыхалась, как бурные воды. Уже не чувствуя ног, мы всё-таки выдержали этот натиск. Хотелось опуститься на землю, присесть. И заснуть! Между нами и бензовозом оставалось три человека, когда объявили: керосин кончился! Так и ушли мы домой ни с чем.

Большая стирка

За холодом и голодом нагрянули болезни. Особенно тяжело болели дети. Я запомнила себя часто болеющей, очень слабенькой девочкой, тепло укутанной, лежащей в постели спиной к тёплой печке. Я не могла ходить, настолько бессильными были мои ноги. Мама нанимала у соседей Лоскутовых лошадь и просила свозить меня к врачу. Летом возили меня на телеге, зимой — на санях. А дома мама поила меня лекарством, кормила с ложечки из своих рук, выхаживала. Надежды, что я буду жить, почти не было, но святая мамина вера, её любовь и папин наказ: «Лида, береги Аличку!», — сделали почти невозможное: я живу!

А тогда надо было лечиться и соблюдать нормы гигиены, но как? Лишнего куска мыла не раздобыть, поэтому стирку белья проводили в щелочной воде, настоянной на древесной золе. Полоскали в реке: зимой в проруби, летом — с мостков. Однажды случилась радость (нет худа без добра!). Мы с мамой услышали оживлённые голоса бежавших куда-то женщин. Выскочили на улицу и увидели в руках у них вёдра, тазы и другую посуду.

— Лида, давай с нами! — крикнула соседка моей маме. — Там сама увидишь.

Мы, конечно, присоединились к бегущим. Свернули за угол. Каково же было наше удивление! Издалека, с горной шоссейки, бурлил горячий мыльный поток. Он нёсся прямо к водокачке, в тихую речку Увельку. Жидкое мыло! Вещь, необходимая в любом хозяйстве. Лица женщин светились радостью. Казалось, сюда сбежался весь город, и уж не менее половины его. Никто не спрашивал: откуда такая обильная дармовщина? Было ясно: в мыловаренном цехе жиркомбината лопнули трубы и их содержимое бежит прямо в наши руки. Кто был посильней да половчей, столько запасли мыла, что было непонятно, для чего им столько, на весь век что ли.

Мы с мамой тоже сделали несколько рейсов, заполнили мылом мою детскую ванночку, бидоны, плошки. Запаслись! Мыло быстро подсохло. Мама разрезала его сначала на большие куски, а потом тонкой крепкой нитью — на маленькие. Часть мы обменяли на хлеб и картошку, а остальное мыло долго ещё использовали в хозяйстве.

Будем жить!

То был самый страшный случай в моей жизни. Стояла морозная зима. Ночь. Мы стали засыпать. Вдруг слышим: шаги по нашей крыше! В страхе прислушались. Шаги остановились. Раздался грохот; что-то отдирали, чтобы пролезть в сени. Маме стало плохо. Собравшись с мыслями и поняв, что это грабители-убийцы, налётам которых подвергались все в нашей округе, она принялась быстро меня одевать.

Валенки, пальто, на голову — папину меховую шапку. В кармашек пальто сунула данные обо мне (давно заготовленные на случай), приколола булавкой. Перекрестила меня и со словами «Храни тебя Бог!» — спустила в подвал. Следом сбросила одеяла и всё, что впопыхах попало ей под руки. Подала табуретку, остатки хлеба, воды и спички. Успела сказать, чтобы я не подавала голоса, а если с ней что-то случится, утром постаралась бы сама вылезти и бежать к соседям напротив Ульяне Гордеевне и Антону Григорьевичу Усенко и всё им рассказать.

Крышу продолжали ломать, долбить, корёжить. Грубые мужские голоса, их ругань насмерть перепугали нас. Мама открыла дверцу печки, вытащила колосники и стала звать на помощь, наобум перебирая имена и ушедших на войну, и оставшихся, давая понять разбойникам, что рядом есть мужчины. А бандиты свирепели. Казалось, вот-вот разнесут весь дом. Вдруг на мамины крики отозвался кто-то из соседей. Так, с чьей-то помощью, посланной Богом (мама была уверена в этом), удалось спугнуть налётчиков.

Едва переводя дыхание, мама приступила к разборке маскировки: отодвинула стол, покрытый скатертью до пола, свернула половики, открыла крышку подпола и вытащила меня. Осыпая моё лицо поцелуями и обливаясь слезами, мама твердила: «Остались живы, значит, будем жить, доченька!». Великая надежда на возвращение отца с победой давала нам силы выжить в ту пору. А папа так и не вернулся…

Меняла

Продолжались грабежи, воровство, убийства. Жить было страшно. Мама пустила к нам в дом одну бабушку. Звали её, помнится, Назаравной. Она приехала к кому-то в гости в пригород, а вернуться обратно не смогла: там, где она жила прежде, уже шли бои. Пришлось Назаровне коротать войну на Урале. Славная это была старушка — тихая, добрая, спокойная. Денег за жильё мы с неё не брали, кормились вместе, едва сводя концы с концами. Она присматривала за мной, помогала по хозяйству, когда мама уходила кому-нибудь избу побелить, огород прополоть, постирать, сделать кизяк…

Перед войной мама перенесла три сложные операции, и очень уставала от бесконечной тяжёлой работы. Бабушка, жалея маму, предложила ей отлежаться, отдохнуть. А в это время я бы съездила с ней в какую-нибудь деревеньку, чтобы обменять тряпьё на продукты. Идея Назаровны нам понравилась. Собрались мы с бабушкой, взяли узелки с поклажей и, выйдя на дорогу, «проголосовали». Грузовик примчал нас в какую-то сонную, неприглядную деревню.

Остановились на зелёной солнечной полянке при въезде на центральную усадьбу. Ползая на коленках, я разложила свой товар: две папины косоворотки, ремень, яркий красный головной платок (мама специально для обмена выкрасила белую тряпицу), ещё какие-то мелочи. Стали ждать. Подходили люди, рассматривали товар, но в первую очередь — нас, такой вояж в их деревню был редкостью. И молча уходили.

Под солнышком мы разомлели, хотелось пить и есть. Назаровна попросила проходившую мимо женщину принести нам водички. Очень скоро появился светловолосый веснушчатый мальчик на велосипеде. Подал бабушке бидон, краюшку хлеба и молча уехал. Дело наше не спорилось, и мы совсем было отчаялись. Но вот потянулись сельчане. Первым «пошёл» красный платок, а потом и всё остальное. Люди интересовались, как нас зовут, кто у нас на войне, жалели и угощали: кто конфеткой, кто творожным колобком или кусочком сахара. У меня текли слюнки, но я не притрагивалась к этим яствам: потом, дома, вместе…

Какие же мы с Назаровной были счастливые! На нашей скатерти-самобранке (вернее, в наволочке) лежали: масло, сахар, творог и кусок мяса. «Приезжайте ещё», — говорили нам вслед. Один сердобольный водитель согласился подбросить нас до дома. Неподдельной радостью светилось лицо мамы, когда я гордо выкладывала на стол наши «трофеи».
— Кормилица ты моя, — с трудом вымолвила она.
А кормилице всего-то пять лет было!

Выключка

Горе приходило в каждый дом и поселялось навсегда. Привыкнуть к горю никто не мог. Уже многие из нашего квартала горючими слезами оплакивали своих родных, погибших на полях сражений. Военные дни были похожи друг на друга — чёрные, беспросветные. Однажды маму куда-то вызвали. Мы с Назаровной маялись, поджидая её: то во двор выйдем, то обратно в дом, как Пат с Паташонком . Мама долго не возвращалась.

Прошла целая вечность, и я услышала скрип калитки. Мама брела, еле передвигая ноги, как безмолвная тень. В ответ на наши расспросы она отрешённо молчала, была сама не своя — не такая, какой я привыкла её видеть. Словно очнувшись, она скользнула взглядом по нашим лицам и бросилась на кровать. Не в силах справиться с собой, мама уткнулась в подушку, разрыдалась. Я поглаживала её по вздрагивающей спине, стараясь вернуть к себе из неизвестного далёкого, и тоже плакала. Господи, сколько слёз мы пролили в те годы! Но вот мама поднялась, и я не узнала её: голова была седая…

Вскоре мы стали получать скупые весточки — почтовые переводы. «Это от нашего папочки! Он нам послал, сам…», — говорила мама, прижимая бумажку к губам. Не знала я тогда, что это была пожизненная пенсия маме за убитого на войне мужа и мне до совершеннолетия — за отца. Не знала я, что в тот день мама принесла из военкомата выключку : «Ваш муж М. Ф. Чирков…» Мой словарь пополнился ещё одним словом, значение которого до поры до времени я не могла понять.

Победа

В том году весна пришла рано. Промчались талые воды, спокойно дышала вдоволь напоённая земля. Мы высаживали на грядках огурцы. Вдруг послышался ровный нарастающий гул самолётов, а вскоре и сами они показались. Стальные зелёные птицы с большими красными звёздами и буквами «СССР» на крыльях летели так низко, что можно было различить покачивающиеся фигуры лётчиков.

Что это? Летят вереницей, по кругу, и вдруг перестроившись, взмывают вверх, потом стремительно падают вниз. Пролетая над головами остолбеневших людей, лётчики искусно демонстрировали своё ремесло. Мы стояли, как вкопанные, не мигая, смотрели и ждали: а что же дальше будет? Вот один самолёт, пролетев предельно низко, оставил белый длинный шлейф. Это повторил второй, третий и все остальные. Сделав почётный круг над городом, крылатые машины скрылись. Но только на один миг.

Появившись снова над нами, лётчики сбросили множество крупных хлопьев. Листовки! Они хаотично кружились, мелькали перед глазами и плавно опускались на землю. Двор, улица, город были усыпаны белыми листами. В первые минуты никто не осмеливался наклониться, поднять листок и прочитать, что же там такое написано. Всё произошло сразу, стихийно. Люди бросились подбирать листовки. Полушёпотом я прочитала (читать выучилась до школы):
— Смерть немецким оккупантам!
— Наше дело правое, мы победили!
— Слава героям! Ура! Победа за нами!

Мы собирали белые листочки и несли их домой, как самое дорогое, с чем невозможно расстаться. Что тут началось! Бегали, плакали, кричали, обнимались, целовались, зазывали друг друга в гости. Скоро вся наша улица Чапаева превратилась в один щедрый, гостеприимный стол.

Наскоро переодевшись, мама схватила меня за руку, и мы побежали через весь город — к военкомату. Там уже собралось много народу, но люди всё подходили и подходили. Толпа колыхалась, все старались пробиться поближе к крыльцу, где выступали ораторы. Мы впервые услышали сообщение о капитуляции Германии, о полном разгроме фашистского логова, и долгожданной Великой Победе. В память врезались слова: «Дорогие матери и жёны! Ждите — живые вернутся!».

Мы с мамой ждали, ждали, ждали…

Мои друзья

Какой бы тяжёлой ни была наша жизнь, в ней всегда находилось место для маленьких детских радостей. Я очень любила общаться с умной домашней собачкой по кличке Нольма. Она появилась у нас толстеньким, неуклюжим щенком чёрно-белой масти. Щенка принёс папа. Сначала собачка жила с нами в комнате, а как подросла, папа сколотил во дворе конуру, и наша Нольма стала жить в собственном домике.

Собака, как человек, очень переживала расставание с хозяином. Она подвывала, подолгу не прикасалась к еде, резко реагировала на стук, шаги и тоскливо поглядывала на калитку. …Хозяин не возвращался, и Нольма смирилась. Я играла с ней. Нольме это так понравилось, что при моём появлении она с визгом бежала ко мне, прыгала, носилась по кругу, виляла хвостом и услужливо выполняла мои требования-команды. С наступлением холодов мама устраивала в сенцах настил из соломы и переводила Нольму на зимовку, поближе к теплу, а в сильные морозы — и вовсе в дом.

Перед самым концом войны собака ушла куда-то, исчезла, оставив нам свою наследницу Норку — крошечного слепого щеночка. Эта Норка охраняла меня много лет, провожая и встречая из школы.

Помню, как мама усаживала квохчущую курицу в самодельное гнездо и подкладывала туда с десяток яиц. Место для наседки отводилось в тёмном углу за печкой. Я тихонько наведывалась туда, ставила воду, сыпала зёрнышки, крошки и тихонько отступала назад, стараясь увидеть, как курица примется за еду. Но она не торопилась. Позже я узнала, что она покидала насиженное место один раз в день и то не надолго. Когда из гнезда раздавался слабый писк, курица становилась непоседливой. Мама перекладывала проклюнувшиеся яйца с тонкой растрескавшейся скорлупой в папину рыжую меховую шапку, вывернутую наизнанку, где цыплята вылуплялись самостоятельно.

Я крошила желтки, и птенцы, спотыкаясь, клевали. Я брала эти пушистые комочки в ладошки, слегка прижимала к себе, дышала на них, согревая своим дыханием, и цыплята засыпали. Подрастали они быстро, неотступно бегали за своей нахохленной мамой. А курица гордо вышагивала по скрипучим половицам пола. Стоило мне подать голос, и все птенчики подбегали ко мне, ожидая подачки.

Кошка Муся ревновала меня к нашим новосёлам, но «оттаивала», когда нежилась на моих коленях. Далеко-далеко отступали все невзгоды. Мне было хорошо в окружении забавных и верных друзей.

Первая ёлка

В один из январских дней 1946 года мама сказала, что нас пригласили на новогодний праздник, на ёлку. Я не знала, что это такое. Стали собираться. Мама закутала меня в огромную клетчатую шаль, оставив лишь щёлки для глаз, и мы через весь город отправились пешком в военкомат. Пришли, заледеневшие, и продрогшие до костей, разделись. Нас провели в большую комнату. За столом, на котором лежало много свёртков и кульков, сидели военные. Они поздоровались с нами и пригласили сесть. Собралось много женщин с детьми.

Посреди комнаты стояла высокая зелёная лесная красавица. Нас заворожил тонкий аромат хвои. «Вот она, ёлочка», — шепнула мне мама. Я не мигая, не дыша, боясь шелохнуться, смотрела на сказочное чудо, украшенное разноцветными бумажными цепями, парашютиками, конфетами, настоящими яблоками, куколками. В ветвях что-то блестело и сверкало, а на верхушке ёлки, высоко под потолком, красовалась яркая звезда.

Один из военных что-то говорил, и, как сейчас вижу, все взрослые плакали. Потом детей собрали
вокруг ёлки, и женщины в нарядных костюмах повели наш большой хоровод. Они усердно показывали нам притопы и прихлопы , приглашая нас повторять их действия. Мы же, никогда не слышавшие детских песен, весёлой музыки, стояли и молча растерянно смотрели на них. Я несколько раз порывалась к маме, и другие дети тоже. Нас подхватывали ласковые руки, завлекали в круг, «заговаривали». И мы, входя во вкус, показывали, как в лесу родилась ёлочка и как она росла . Уходить никому не хотелось.

Наступил момент, когда детей стали вызывать к столу по имени и фамилии. Назвали меня, но я не сразу пошла, сковал страх; только держась за мамину руку, почувствовала себя увереннее. Уже дома, развернув новогодний подарок, мы с радостным любопытством рассматривали его содержимое, целовали замёрзшие мандарины, каждую конфетку. Примерили серые меланжевые носочки, сделали бантики для косичек. Фланель белёсого цвета отложили «на потом». Когда я пошла в школу, из неё сшили шаровары, и я долго носила их. А тогда, в январе сорок шестого, на мой вопрос: «От кого эти подарки?» мама тихо ответила: «Это от папы…»

Где мой папа?

Что бы мы ни делали, мы всегда говорили о любимом нашем папе: вот он бьёт фашистов, с криком «ура» бежит в наступление, в окопе пишет нам письма, читает наши, лечит раненых. А главное, скоро, очень скоро папа вернётся домой. Как мы мечтали о встрече! И вот Победа! Враг разбит и повержен. Пошёл счёт мирным дням…

Через год я стала первоклассницей. Школа! Это событие нас окрылило. Мама бегала, суетилась, радостно и с грустинкой готовила меня к новой жизни. Иногда я замечала слёзы на её глазах: «Как бы порадовался папа, глядя на свою Аличку!».

Знакомая портниха тётя Тоня Андрианова сшила мне школьное платье из маминого. И фартучек сшила (догадались же они с мамой!) из папиного чёрного зонта. Мама аккуратно распорола зонтик, выстирала его, отутюжила. Это был не просто школьный фартук — добрая фантазия мастерицы: весь из маленьких расклёшенных клинышков, с торчащими на плечах воланчиками. Вещица эта несгибаемо стояла на мне, а при ходьбе шуршала — плотная хрустящая парусина. Я выглядела не хуже девчонок-одноклассниц и замечала на себе их восхищённые взгляды.

Моей первой учительницей в 1 «А» классе школы №5 была Александра Александровна Щербатова. Я помню её и люблю. Неделями я не посещала школу из-за болезни, и всё-таки училась хорошо. Меня хвалили за каллиграфию и чистописание. В конце учебного года, когда мы фотографировались всем классом, учительница посадила меня рядом с собой — в награду за успехи в учёбе и примерное поведение. На первом школьном снимке я сижу рядом с Александрой Александровной, гордая и счастливая, с белым бантиком на платье.

В начале своей школьной жизни я узнала суровую правду, от которой столько лет, чтоб не травмировать детскую душу, оберегала меня мама: мой папа погиб на 62 день войны… На одном из первых занятий Александра Александровна стала заполнять в школьном журнале графу «сведения о родителях». Когда очередь дошла до меня, я без запинки ответила на все вопросы о маме. Учительница спросила, где папа? Я сказала: «Жив, лечится, скоро приедет». Ведь я привыкла ждать его каждый день долгие годы. Вечером, рассказывая маме, как прошёл школьный день, я спросила: «Мамочка, а где мой папа?». И узнала, что папы у меня нет.

В апреле 1994 года в результате моего многолетнего поиска, пришёл официальный ответ из Центрального архива Министерства Обороны. В картотеке учёта потерь офицерского состава Максим Фёдорович Чирков значится проходившем службу в 598-м полку лёгкой артиллерии. Пропал без вести в период с 22.08.41 по 01.09.41 года.

И всё же оставалась неясность: письма от отца продолжали приходить в сентябре-октябре сорок первого. Из Ржева, где папа лежал в госпитале по 26 августа 41 года. И потом из городов Калинина, Москвы, Костерева, Тулы — только здесь обрывается нить.

В последнем письме, датированном 19.10.41 г., он писал: «Обо мне не беспокойтесь, жив буду, вернусь, а пока пожелаю вам всего доброго, здоровья…»

Война заставила

Война приучила меня к самостоятельности, заставила рано распрощаться с коротким детством.
Рядом со взрослыми в тылу и на фронтах ковали Победу и дети военного времени. Мы старались не уступать взрослым в терпении и выносливости, не хныкали, не ныли. Мы рано взрослели.
Перенесённые испытания помогали преодолевать все трудности. Настойчиво и целеустремлённо мы шли по жизни, какие бы «иксы-игреки» она не подбрасывала.

С одиннадцати лет я чистила дымоходы, утепляла чердаки, просушивала вечно влажную «глухую» стену дома. Делала замес из глины, обмазывала завалинку, белила, скоблила. Знала, где надо ставить матицы в подполе. Выхаживала только что вылупившихся цыплят и вела огородное хозяйство. Да мало ли что ещё я делала! Зимой перелопачивала снежные заносы, чтоб не утонуть в паводке.

Но главное — я торопилась учиться. Нужда, от которой мы так и не освободились, подгоняла на работу, надеяться было не на кого. Мечтала стать школьным учителем. Жизнь подкорректировала мечту: более 30 лет я проработала воспитателем в детском саду. Своим малышам стремилась дать сполна то, чего сама была лишена в годы войны.

Прошли десятилетия. Мы сумели залечить раны страны, но по прежнему скорбит сердце по погибшим в Великой Отечественной войне. Пусть каждый новый приходит как день всенародного благодарения, отдания почестей всем, кто вписал свою страницу в суровую летопись 1941-1945 годов. Пусть никого не оставит равнодушным величие подвига Советского Солдата — Человека, отдавшего жизнь во имя грядущих поколений.

Вам также может быть интересно:

Posted in
Tagged

Культурная жизнь страны в годы войны испытывала влияние новых моментов. Резко сократилась материальная база учреждений культуры из-за прекращения их финансирования. Многие центры советской культуры находились в западных и центральных районах страны, которые впервые же месяцы войны были окку­пированы. Ряд учреждений науки и культуры удалось эвакуировать в восточные районы, однако многие культурные и научные ценности попали, в руки врага и до сих пор не возвращены в страну. Деятели культуры и науки вынуждены были искать новые формы существования в условиях военного времени. Они выступали с лекциями и концерта­ми на фронтах, в госпиталях, на фабриках, заводах и т. д.

Правящая партия ставила перед интеллигенцией новые задачи, которые диктовались условиями военного времени. Она должна была воспитывать у советских людей такие не­обходимые качества, как патриотизм, социалистический интернационализм, верность долгу, присяге, ненависть к врагу и т. д. Такая пропаганда велась, и она была достаточно эффективна.

Деятели советской культуры стали обращаться к историческому прошлому русского народа, снимать фильмы, ставить театральные постановки, писать художественные произведения о деятелях и событиях дореволюционной России. Сотрудничество со странами антигитлеровской коалиции позволило обратиться им к творчеству западных писателей и художников и пропагандировать его в нашей стране. Многие советские люди в годы войны впервые познакомились с достижениями мировой культуры.

В годы Великой Отечественной войны коренным образом изменился быт советских людей. Практически все они изменили свои жизненные условия. Мужское население было мобилизовано в армию, численность которой достигла 11 млн. человек. На промышленное производство пришли женщины, дети, вчерашние крестьяне. Их труд в годы войны был тяжелым, с продолжительным рабочим днем, практически без выходных дней и отпусков. Чтобы обеспечить себе поддержку крестьянства, правительство вынуждено было отменить некоторые ограничения, введенные в период коллективизации. На это, кстати, оказало влияние стремление немцев на оккупированной территории провести деколлективизацию. Крупной уступкой советскому крестьянству в годы войны явилась ставка на его личные интересы. Были разрешены в деревне личные подсобные хозяйства, и крестьяне получили определенную свободу в реализации продукции из подсобных хозяйств. Кроме того, именно для крестьянства полученная свобода вероисповедания была наиболее актуальной.

Уже в июле 1941 г. на карточное снабжение было переведено население Москвы и Ленинграда. В 1942 г. карточками обслуживалось 62 млн. советских людей, а в 1945 г.-- 80 млн. Все население страны по уровню потребления было разбито на несколько категорий в зависимости от трудового и военного вклада, при этом нормы их снаб­жения по карточкам существенно колебались. Всю войну в стране функционировали колхозные рынки, на которых по высокой цене можно было приобрести продукты питания. Однако это мог сделать далеко не каждый человек, ибо на Урале 1 кг мяса стоил больше, чем получал в месяц рабочий. С апреля 1944 г. была введена система коммерческих магазинов и ресторанов.

В период войны в стране была сильная инфляция. Несмотря на то, что высокопроизводительный труд хорошо оплачивался, реальная заработная плата в 1945 г. составляла 40% от уровня 1940 г. Но и этих заработанных денег нельзя было реализовать, и они скапливались на сберегательных книжках, особенно в деревне. В целях изъятия у населения необеспеченных товарами денег государство вводило систему специальных налогов, принудительных займов, замораживало денежные вклады, организовывало "добровольные" подписки на самолеты, танки и т. п.

Великая Отечественная война - не просто история. Это конкретное, бесценное духовное достояние, которое не стареет, не становится будничным и обыденным. С годами не ослабевает, а растёт интерес не только к крупномасштабной эпопее войны, но и её отдельным страницам.

Несмотря на обилие литературы о войне, в ней отсутствует анализ роли социальной психологии масс. Есть много трудов об идеологической работе в годы войны, но они, как правило, сводятся к перечислению действий политорганов. Их авторы практически не пытаются показать, на какие народные традиции, черты менталитета опиралась, чем определялась эта деятельность. Тоталитарному режиму удалось нивелировать личность, подавить самостоятельность, посеять страх перед жёсткой авторитарной властью, религиозность, православную духовность заменить атеизмом, придать патриотизму новую идею - идею социального освобождения.

Война за свободу и независимость Родины, за спасение мировой цивилизации и культуры против современного варварства явилась скачком в развитии личности, поворотом в ментальности россиян. Это проявилось не только в героизме, но и в осознании людьми своей силы, исчезновении в значительной мере страха перед властью, росте надежд на расширение свобод и прав граждан, демократизацию строя, обновление и улучшение жизни.

Война начала процесс переосмысления ценностей, ставила под вопрос незыблемость сталинского культа. И хотя официальной пропагандой все успехи и победы по-прежнему связывались с именем вождя, а неудачи и поражения сваливались на врагов и предателей, не было уже такого полного, безусловного доверия к ранее непререкаемому авторитету. И если теперь сталинский репрессивный аппарат выхватывал брата-фронтовика, прежняя смелая довоенная вера в то, что "невинных не сажают", сменилась недоумением, негодованием. Штампы рушились, придя в столкновение с реальным жизненным опытом, задумываться над которым всерьёз заставила война, оказавшаяся столь непохожей на обещанный пропагандой "могучий, сокрушительный удар", "малой кровью", "на чужой территории". Война на многое заставила взглянуть по-другому. За короткий срок постигались истины, к которым человечество шло столетиями. Новые черты, появившиеся в менталитете советского человека: переход с позиции ожидания к позиции действия, самостоятельность, исчезновение в значительной мере страха перед властью - имели колоссальное последствие для нашего исторического развития.

Фронтовому поколению народы бывшего СССР обязаны не только независимостью, но и первым духовным и политическим штурмом тоталитаризма. Годы Великой Отечественной войны открыли новую страницу в истории взаимоотношений между Советским государством и Русской православной церковью. По сути, впервые с момента образования социалистического государства со стороны власти была предпринята попытка перейти от политики, направленной на уничтожение Русской православной церкви как социального института, к конструктивному диалогу с нею.

Для православных иерархов это был шанс к возрождению разорённой и униженной Русской церкви. Они с удовольствием и благодарностью отозвались на новый курс сталинского руководства. В результате Русская православная церковь в годы войны сумела значительно улучшить своё материальное положение, подготовить кадры священнослужителей, усилить авторитет и влияние в стране и за рубежом.

Новая церковная политика была положительно воспринята большинством населения страны. Приметой времени стали переполненные храмы в дни православных праздников, возможность исполнения религиозных обрядов на дому, колокольный звон, призывающий верующих к службе, торжественные крестные ходы при большом скоплении народа. Тяга к религии в годы войны значительно возросла. Вера давала силы для жизни труда в условиях постоянных лишений.

Война дала шанс к возрождению православной духовности, возврат к дореволюционным традициям православия. Это имело негативное последствие. Изменение ситуации в религиозной сфере в годы войны объективно "сработало" на укрепление существующего режима, на повышение личного авторитета Сталина. В условиях активно утверждавшейся идеи государственности и патриотизма восстановление и укрепление православной церкви как традиционной носительницы этих идей служили дополнительным источником легитимности власти Сталина. Духовный поворот проявился также в смене акцента в патриотизме. Произошло смещение с великодержавных коминтерновских установок к крепнущему чувству "малой родины", которой грозит смертельная опасность. Отечество всё больше олицетворялось с большим домом советских народов.

Не идея внесения трудящимся других стран коммунистического освобождения от эксплуатации, насаждавшаяся пропагандой до войны, а необходимость выжить сплотила народы Советского Союза. В ходе войны возрождались многие русские национальные традиции и ценности, предававшиеся анафеме с позиции коммунистической идеологии в течение двух с лишним десятилетий. Политически тонкой и идеологически целесообразной оказалась оценка руководством характера войны как Великой Отечественной. Была приглушена специфика социалистических и революционных мотивов в пропаганде, акцент делался на патриотизме.

Патриотизм - это не наша монополия. Люди многих стран любят свою Родину и готовы на подвиг для неё. Однако жертвенность советских народов во время Великой Отечественной войны всё же беспримерна. Жизненный уровень населения СССР был неизмеримо ниже, чем в любой из воевавших стран, и нигде отношение к цене человеческой жизни не было таким небрежным со стороны государства. Люди мирились с этим и с готовностью шли на жертвы.

Нелишне напомнить и то, что сами высшие руководители рейха признавали наличие высокого патриотического духа нашего народа. Даже такой мастер фальсификации, как Геббельс, признавал: "Если русские борются упорно и ожесточённо, то это не следует приписывать тому, что их заставляют бороться агенты ГПУ, якобы расстреливающие их в случае отступления, а наоборот, они убеждены, что защищают свою Родину".

Таким образом, война внесла существенные изменения в общественное сознание, менталитет советского человека. Оформилось особое поколение, отличавшееся морально-психологическими качествами и силой их проявления. Все эти изменения не прошли бесследно для государства. Истоки сегодняшних наших перемен имеют глубокие корни в военном лихолетье.

В начале Великой Отечественной войны намеченная XVIII съездом партии программа введения семилетнего всеобуча и развития общего среднего образования в стране была прервана. Система народного образования выдержала в годы войны суровые испытания. Были разрушены десятки тысяч школьных зданий, на одну треть сократилась численность учительских кадров, многие дети лишились возможности учиться. Осложнялось снабжение школ учебниками и письменными принадлежностями. Всё это привело к тому, что за время войны общее число школ уменьшилось более чем вдвое, наблюдался большой отсев детей из общеобразовательных школ.

Быстрый перевод экономики на военный лад и успехи в выполнении фронтовых заказов были достигнуты ценой невероятных усилий, самоотверженным трудом тех, кто заменил ушедших на фронт инженеров, кадровых рабочих.

Мария Злобина (справа) с подругой, 1946 год

«Когда началась Великая Отечественная война, мне было 15 лет. Война застала меня дома в родной деревне Непрядва в Тульской области Воловского район а. Вместе со сверстниками копала окопы и трудилась в колхозе до осени 1941 года.

В деревне хлеба и крупы не было. Мы ели в основном картошку, пекли из неё блины или оладьи. Варили щи из верхних листьев капусты и из свекольной ботвы. Из оставшихся на полях снопов ржи по ночам воровали колоски, молотили их подручными средствами и варили что-то типа похлёбки. А лучший десерт того времени - варёная сахарная свекла.

Потом была оккупация. Немцы ходили по деревне и собирали с каждого двора кур. Моя мама один раз отдала им четыре курицы и больше они к нам не заходили. Корову прятали в снопах сена в сарае, она была нашей кормилицей. Давали ей много воды и сена, чтобы она не мычала и не выдала себя.

В начале 1942 нашу деревню освободили. Когда немцы отступали, было холодно и морозно. Их лошади скользили по льду реки и они их не щадили, застреливали. Меня домашние отправили за водой. И только немцы ушли, буквально за ними следом - широкой линией наши идут. Мне так это хорошо запомнилась: как будто целая армия идёт боевым строем, шириной полкилометра точно. Деревенские встречали Красную армию кто вареной в мундире картошкой, кто самогонкой. А я - вёдрами воды.

6 мая 1942 года сотрудник железнодорожного училища меня и ещё двух девушек и одного юношу из нашей деревни забрал в железнодорожное училище №8 в г. Узловая, где я стала учиться по специальности слесарь паровоза. Училась и одновременно проходила практику - была заготовителем в цехе города Кашира: сверлила, точила, изготовляя шайбочки, гайки. Была ловкая и умелая работница. В цехе холодно, ничего не отапливалось, руки мёрзли без варежек и я ходила греться в кузницу. Проработала в Кашире до 1948 года и после мне вручили медаль за доблестный труд.

Когда училась, жила в общежитии, а раз в месяц можно было съездить домой к маме, но не всегда это получалось - важнее было работать для фронта и победы. Кормили в училище хорошо, три раза в день. Всегда были суп и каша, на день выдавали 650 г хлеба: в завтрак - 200 г, в обед - 250 г, на ужин - 200 г. Обеденный хлеб я продавала, на вырученные деньги покупала маме домой стакан соли и спички, а себе гребешок, зеркальце или заколки.

Мечтала о простой домашней еде, что ела до войны. Разносолов и деликатесов у нас в деревне не было никогда, а хлеб, кусок варёного мяса с картошкой или каша - всегда были на столе. Хотелось обычной еды. На Узловой в мае 1945 года я встретила Победу».

Мария Злобина, начало 50-х годов

Безграничная любовь, доброта и труд — это тоже о Марии Павловне. В свои 92 года она не сидит на месте. Всегда занята чем-то полезным и нужным: поливает цветы, моет посуду, шьёт, подшивает, вяжет, а если не понравится, распустит и снова свяжет. Она умело и ловко готовит домашнюю лапшу и чемпион по котлетам, как уверяет её внучка Екатерина. Вместе они иногда устраивают пир: жарят сало и едят шкварки с чёрным хлебом и «до трясучки» любят жареную, а потом тушёную — до разделения на волокна — свиную пашину.

Рита Ушеровна Островская, доктор медицинских наук, профессор, заслуженный деятель науки России, главный научный сотрудник лаборатории психофармакологии, НИИ фармакологии им. В.В. Закусова РАМН, Москва

Риточка Островская с родителями и братом Осей

«Война застала меня в Анапе в детском лагере. Мне было 10 лет. В начале июля 1941 через Ростов возвратилась в Москву, а потом эвакуировалась с мамой и старшим братом в город Березовский, Свердловская область. Местные нас не взлюбили, во-первых, москвичи, во-вторых, они считали нас ярыми коммунистами. Мы дико тогда голодали. И я мечтала, что хозяева дома, где мы жили, выбросили бы свекольную ботву, чтобы можно было её подобрать и что-нибудь из неё сварить.

Однажды со мной произошла ужасная история. Моему брату, студенту свердловского института, достался кофе в зёрнах. Это была часть его пайка. А мы даже представления не имели, что такое кофе: до войны пили только цикорий. И я съела эти зерна, полкилограмма. И попала в больницу с тяжелым отравлением, чуть не умерла. Уже позже, когда мы немного обжились в эвакуации, люди пожалели мою маму, взяли работать на молочную кухню, и это меня спасло. Она стала приносить оттуда какие-то остатки, так и выжили.

Когда вернулись в Москву, здесь уже стало немного получше. Можно было записаться на «суфле» - это было густая и сладкая жидкость, которую продавали в бидонах, как сейчас квас. Норма на человека - 1 литр. Это было нечто! Был ещё один кулинарный шедевр военных лет. Если удавалось купить дрожжи и найти хлопковое масло, жарили эти дрожжи с луком - аромат был будто бы паштет печёночный. Уже в 1944 году, в московской школе иногда давали по пирожку, почему-то с яблоками.

До войны папа покупал за 7 копеек французские сдобные булки, и делал бутерброды с тонко нарезанной колбасой. Мечтала, что бы папа вернулся с войны и вот об этих булках тоже мечтала. Мечты осуществились: папа вернулся и снова покупал мне сдобу, но не долго - он умер вскоре после победы. А вот моя подруга мечтала о «сырковой массе» с изюмом, этот сырок в корзиночке из бересты продавался в довоенное время.

Я хорошо училась, часто ездила в Ленинскую библиотеку и окончила школу с золотой медалью уже в послевоенные годы. В родном городе встретила и победу. Люди выходили на улицу и обнимали друг друга. Это было так, как в кино показывают - в «Летят журавли». Это была незабываемая ночь!

Когда я вспоминаю военное время, видятся мне котелки, в которых давали что-то типа лапши с кусочками картошки. Помню однажды шла, упала и пролила этот суп. До сих пор у меня остался шрам на ноге и шрам души: я так переживала, что оставила всех без еды.
До сих пор рука не поднимается выбросить продукты. Всегда стараюсь даже остатки заморозить или ещё как-то переработать, или доесть. С военных лет осталось уважение к еде.

Рита Островская, (вторая справа) 1949 год, 2 МГМИ, группа 16, лечебный факультет, 2-ой курс

Рита Ушеровна — глава большой семьи. У нее два внука и два правнука. Чрезвычайно активная, милая, умная и проницательная, у нее хватает времени и сил еще и на работу. Она по-прежнему врач — психофармаколог, изучает ноотропные препараты. Не отстаёт от времени, «зависает» в компьютере вообще, и в фейсбуке, в частности.

Ирина Георгиевна Булина, автор книги «Блокадная зима моего детства»

Ирочка Булина, фото 40-х годов

«Я встретила начало войны под Ленинградом, в родном Колпино - небольшом городке, который стоит на реке Ижоре, притоке Невы. Мне было 8 лет. Дети моего поколения всегда играли в войну. Воспитанные на книгах Аркадия Гайдара, смотревшие много раз фильмы «Чапаев» и «Истребители», мы завидовали тем замечательным людям, которые совершали настоящие подвиги и в тайне мечтали: «Вот бы и вправду была война! Мы бы, конечно, очень быстро разбили всех врагов!» К сожалению, скоро война началась взаправду.

22 июня 1941 года мы поехали на катере до Ям на Ижоре, где было хорошее купание. И провели там потрясающий день. А когда вернулись домой, все уже говорили о войне. Правда, многие восприняли это как какое-то недоразумение и были уверены - это на пару недель.

Война подбиралась к нам постепенно и в начале сентября родители приняли решение переехать в Ленинград. Квартиры у нас там не было и первое время мы жили у папы на Металлургическом заводе. 4 сентября блокадное кольцо закрылось, но затруднения с продуктами были еще минимальные: исчез белый хлеб и молоко подорожало, но его можно было достать за 5 руб/литр. Это было недешево, но папа был высокооплачиваемым специалистом и мы могли себе это позволить. Даже работали рестораны, мы с мамой обедали там за 15 рублей. В середине сентября трудности с продуктами уже появились, но голод ещё не ощущался. Никто и не думал, что вскоре наступят времена, когда и за деньги нельзя будет ничего купить.

Помню страшный пожар на Бадаевских продовольственных складах во второй декаде сентября. Казалось, всё небо над городом заволокло чёрным дымом. В воздухе горьковато пахло жжёным сахаром. Сахар горел, плавился и тёк по улице, как лава, вбирая уличный мусор, а потом застывал коричневой карамелью. Люди отковыривали и собирали эти потёки. Было уже понятно, что грянет голод. Продуктовые нормы после этого пожара резко сократились.

Зима в тот год выдалась невероятно морозная. Но вечерами долго не давал заснуть не холод, а невыносимое чувство голода. После скудной еды оно не проходило совсем, а лишь немного приглушалось. А со временем притупилось и стало просто частью существования. Нам ещё повезло, мы могли долгое время понемногу пить чай и кофе из бабушкиной коллекции, которую к счастью вывезли из Колпина в Ленинград - она была страстной любительницей чаепития. Мы растянули её до конца декабря. Использованную заварку и кофейную гущу не выбрасывали - из них потом жарили лепёшки, маленькие как печеньица, на олифе или касторовом масле, которое мы случайно нашли в аптечке. Пищевых отходов, в нашем нынешним понимании этого слова, вообще, не стало. Например, очистки от картошки мы натирали на тёрке и пекли из них какое-то подобие лепёшек.

В середине декабря 1941 года выдачи продуктов (жиров, круп, сладкого) не было по нескольку дней. Давали только «хлеб», но то, что называлось хлебом, было невесть чем, с небольшим добавлением муки. И нормы этого «хлеба» были мизерными. На иждивенца с ноября на сутки полагалось 125 г, на работающего - 250 г! Даже спустя много месяцев после эвакуации папа не мог избавиться от привычки после еды сгребать в ладонь хлебные крошки и отправлять их в рот. Это происходило помимо воли.

Помню, как безумно хотелось сладкого. Однажды я нашла фантик от довоенной конфеты «Чио-чио-сан» и сосала эту обёртку два дня. Потом как карамельку сосала янтарные бусины из бабушкиного украшения. Один раз мы с маминым братом затеяли мазохистскую словесную игру: вспоминали, что из вкусного ели до войны. И понятно, почему на нас ворчала бабушка. Все искали способы хоть как-то отвлечься от еды, поэтому с куклами я тоже играла мало. Ведь они должны были ходить друг к другу в гости, а гостей нужно угощать. Играть в это было просто невозможно.

Я до сих пор не люблю перебирать крупу. Однажды в январе 1942 года мама выменяла на рынке что-то из своих вещей на 1 кг ободранного овса и кусок жмыха (комбикорма). Мне давали задание перебирать и шелушить руками по зёрнышку, пока не наберётся моя порция - кофейная чашечка. Я чистила и загадывала: «Если я за полтора часа начищу полную чашку, мама вернётся живая после похода за продовольствием и водой» . Очень хотелось грызть даже сырой и нечищеный овёс, но меня останавливала необходимость выполнить зарок.

31 марта 1942 года нас эвакуировали из Ленинграда. 15 апреля мы оказались в Тюмени. В Тюмени продукты продавали, но менять нам было уже нечего - чемодан у нас украли в санпропускнике города. Мешок картошки стоил 1200 рублей - вся папина зарплата инженера на фанерном заводе. Мама устроилась бухгалтером в заводскую столовую - место «хлебное», но вынести она ничего не могла. Правда, ей иногда удавалось пронести для меня половину бублика в лифчике.

В школе меня приняли во «фронтовую тимуровскую бригаду» , которая состояла из эвакуированных ленинградских детей из разных школ. В 7 часов утра мы приходили на завод и сколачивали деревянные ящики, которые служили корпусами для немагнитных мин - их нельзя было обнаружить металлоискателем. Ещё мы ходили в госпиталь и выступали перед ранеными: пели и читали стихи. Они радовались нашему приходу и угощали нас белым хлебом. Это было большое лакомство - в магазинах по карточкам был только чёрный. Батонов тогда не было, только формовой в буханках. На нём сверху была такая замечательная коричневая корочка, а про вкуснейшую «горбушку» и говорить нечего.

Как же все ждали Дня победы - и дождались! И такое чувство единения народа я помню только 12 апреля 1961 года, когда Гагарин полетел в космос».

Друзья Ирочки Булиной (первая слева), Колпино, накануне 22.06.41 года

В этом году Ирине Георгиевне исполнится 85 лет. Ее активности можно только позавидовать! Застать дома Ирину Георгиевну непросто - то она в Совете Ветеранов, то на очередном мероприятии, посвященном Великой Отечественной войне. Ирина Георгиевна считает своей миссией рассказать сегодняшним школьникам правду о войне и сохранить важную часть истории нашей страны, поэтому она - частый гость открытых уроков в московских школах. Да ещё и помогает внучке с правнуками - двумя непоседами пяти и трёх лет.